Лечебница находилась довольно далеко от Дюссельдорфа, в маленьком местечке Эндених, рядом с Бонном (городом, где родился Бетховен). Шумана привезли туда в ужасном состоянии — он был уверен, что его жена умерла, кричал до хрипоты и считал себя жертвой заговора. Но через несколько месяцев он постепенно успокоился и ему стало значительно лучше. Иногда он чувствовал, что мог бы вернуться домой, однако вскоре обнаружил, что одно дело — попасть в лечебницу по собственной воле, а вот выбраться из нее — совсем другое. Прежде всего, даже чувствуя себя намного лучше, Шуман был не вполне нормальным — да он никогда и не был нормальным — и временами по-прежнему впадал в безумие. Доктора поохали и повздыхали, изучили анализы, посовещались и решили повременить с его выпиской. Какая кошмарная ситуация для всех! Клара, должно быть, ощущала себя ужасно виноватой. Ее чувства были сложными, чтобы не сказать больше. Она не могла навещать Шумана, во всяком случае, доктора настоятельно советовали ей не делать этого. Она, вполне вероятно, очень хотела, чтобы Шуман выздоровел и вернулся. Но в то же самое время она, наверное, боялась, что Шуман опять станет буйным, если его отпустят слишком рано. К тому же теперь Клара могла разъезжать с концертами, о чем она всегда мечтала и от чего пришлось бы отказаться, вернись Шуман домой. Была и еще одна сложность — Клара влюбилась в Брамса, а Брамс в нее. Что касается Брамса, то он, по-видимому, места себе не находил: он был предан Шуману (ему в числе немногих иногда дозволялось его навещать), но он был влюблен в жену Шумана. Что за безумное смешение страстей! Но хуже всего было, конечно же, Шуману. Он жил в одиночестве в двух маленьких комнатушках, всеми покинутый и оторванный от семьи, друзей и музыки — можно сказать, от жизни. Шуман называл себя так: «Роберт Шуман — почетный член Небес». Живой мертвец. Он немного сочинял, в основном фуги на манер Баха, что всегда помогало ему навести порядок в голове, но потом рвал ноты, уверенный в их полной никчемности. Время от времени Шуман играл в лечебнице на фортепиано, однако тот, кому довелось слышать его игру, потом рассказывал, что это было ужасно и напоминало сломанную машину, которая пытается работать, но может только судорожно, дергаться. Иногда Шуман впадал в буйство: он кричал и грозился запустить стулом в санитара. Часто было невозможно понять, что он хочет сказать, — красноречием он никогда не блистал, но теперь его речь и вовсе превратилась в невнятное мычание. Если Шуман не писал фуги, он пытался навести порядок в голове, составляя алфавитные списки географических названий. (Может быть, Шуман вспоминал старую адресную книгу своего отца?) Он настолько отдавался этому занятию, что не обращал никакого внимания на посетителей. В общем, Шуман больше не мог общаться с людьми. В результате Шуман, наверное, понял, что уже никогда не сможет покинуть лечебницу, и тогда он упал духом. Его физическое состояние ухудшилось, он перестал есть. В руках и ногах начались непроизвольные судороги. Шуман умирал. Наконец, через два с половиной года, к нему пришла Клара в сопровождении Брамса. Она с трудом узнала мужа. Ценой огромных усилий Шуман дрожащей рукой попытался ее обнять и даже сделал попытку улыбнуться. Невнятно бормоча, он выдавил слово «моя» — может быть, он хотел сказать «моя Клара?» Шуман выпил из ее рук вино и съел желе, хотя до этого отказывался принимать пищу. Но было слишком поздно; на следующий день он умер в полном одиночестве. К нему в комнату зашел санитар, чтобы посмотреть, как пациент, и нашел Шумана мертвым. Совсем один, даже в последний миг.
Это такая печальная история, что мне тяжело даже думать о ней. Единственно возможным утешением может служить мысль, что, когда Шуман был счастлив, он был счастлив безумно, самозабвенно — наверное, куда счастливее, чем когда-либо будем мы с вами. Приятно сознавать, как обрадовался бы и, наверное, удивился Шуман, если бы узнал, насколько любят его музыку сегодня во всем мире.
Стивен Иссерлис
|